Скорбь Сатаны (Ад для Джеффри Темпеста) - Страница 44

— В консерватории Природа, — ответил лениво Риманец. — Моим первым «маэстро» был один любезный соловей. Сидя на ветке сосны, когда всходила полная луна, он пел и объяснял мне с удивительным терпением, как построить и извлекать чистую руладу, каденцу и трель; и когда я выучился этому, он показал мне самую выработанную методу применения гармонических звуков к порывам ветра, таким образом снабдив меня прекрасным контрапунктом. Аккорды я выучил у старого Нептуна, который был настолько добр, что выкинул на берег специально для меня несколько самых больших своих валов. Он почти оглушил меня своими наставлениями, будучи несколько возбужденным и имея слишком громкий голос, но, найдя меня способным учеником, он взял обратно к себе свои волны, катившиеся с такой легкостью среди камней и песка, что я тотчас постиг тайну арпеджио. Заключительный урок мне был дан Грезой — мистичным крылатым существом, пропевшим мне на ухо одно слово, и это одно слово было непроизносимо на языке смертных, но, после долгих усилий, я открыл его в гамме звуков. Лучше всего было то, что мои преподаватели не спрашивали вознаграждения.

— Вы столько же поэт, сколько музыкант, — сказала леди Сибилла.

— Поэт! Пощадите меня! Зачем вы так жестоки, что взваливаете на меня такое тяжкое обвинение? Лучше быть разбойником, чем поэтом: к нему относятся с большим уважением и благосклонностью, во всяком случае, со стороны прессы. Для меню завтрака разбойника найдется место в самых почтенных журналах, но нужда поэта в завтраке и обеде считается достойной ему наградой. Назовите меня, чем хотите, только, Бога ради, не поэтом. Даже Теннисон сделался любителеммолочником, чтоб какнибудь скрыть и оправдать унижение и стыд писания стихов.

Мы все засмеялись.

— Согласитесь, — сказал лорд Эльтон, — что в последнее время у нас развелось слишком много поэтов, и не удивительно, что нам довольно их, и что поэзия попала в немилость. Поэты также такой вздорный народ — женоподобные, охающие, малодушные вральманы.

— Вы, конечно, говорите о «новоиспеченных» поэтах, — сказал Лючио, — да, это коллекция сорной травы. Мне иногда приходила мысль из чувства филантропии открыть конфетную фабрику и нанять их, чтоб писать эпиграфы для бисквитов. Это удержало бы их от злобы и дало бы им небольшие карманные деньги, потому что дело так обстоит, что они не получают ни копейки за свои книги. Но я не называю их поэтами: они просто рифмоплеты. Существует дватри настоящих поэта, но, как пророки из писания, они не «в обществе» и не признаны своими современниками; вот почему я опасаюсь, что мой дорогой друг Темпест не будет понят, как он ни гениален. Общество слишком полюбит его, чтоб позволить ему спуститься в пыль и пепел за лаврами.

— Для этого нет необходимости спускаться в пыль и пепел, — сказал я.

— Уверяю вас, что это так! — ответил он весело, — лавры там лучше, они не растут в теплицах.

В этот момент подошла Дайана Чесней.

— Леди Эльтон просит вас спеть, князь, — сказала она. — Вы нам сделаете это удовольствие? Пожалуйста. Что-нибудь совершенно простое, это успокоит наши нервы после вашей страшной, но чудной музыки! Вы не поверите, но, серьезно, я чувствую себя совсем разбитой!

Он сложил свои руки со смешным видом кающегося грешника.

— Простите меня! — сказал он, — я всегда делаю то, чего не должно делать.

Мисс Чесней засмеялась немного нервно.

— О, я прощаю, с условием, что вы споете.

— Слушаюсь! — и он повернулся к роялю и, проиграв странную минорную прелюдию, запел следующие стансы:

«Спи, моя возлюбленная, спи! Будь терпелива! Даже за гробом мы скроем нашу тайну!

Нет в целом мире другого места для такой любви и такого отчаяния, как наше! И наши души, наслаждающиеся грехом, не достанутся ни аду, ни небесам!

Спи! Моя рука тверда! Холодная сталь, блестящая и чистая, вонзается в наши сердца, проливая нашу кровь, как вино — сладость греха слишком сладка, и если стыд любви должен быть нашим проклятием, мы бросим обвинение богам, которые дали нам любовь с дыханием и замучили нас страстью до смерти!»

Эта странная песнь, спетая могучим баритоном, звучащим и силой, и негой, привела нас в содрогание. Опять мы все замолкли, объятые чемто вроде страха, и опять Дайана Чесней прервала молчание.

— Это вы называете простым!

— Совершенно. Что же на свете может быть проще, как Любовь и Смерть, — возразил Лючио. — Эта баллада называется «Последняя песнь любви» и выражает мысли влюбленного, намеревающегося убить себя и свою возлюбленную. Подобные случаи бывают каждый день, вы узнаете из газет, — они стали банальны.

Его прервал резкий голос, прозвучавший повелительно:

— Где вы научились этой песне?

XIV

Это говорила парализованная графиня. Она старалась подняться на своем ложе, и ее лицо выражало ужас. Ее муж поспешил к ней, и Риманец с цинической улыбкой на губах встал изза рояля. Мисс Шарлотта, до того времени сидевшая прямо и молчаливо, бросилась к сестре, но леди Эльтон была особенно возбуждена и, казалось, приобрела сверхъестественную силу.

— Уходите, я не больна, — сказала она нетерпеливо, — я себя чувствую лучше, гораздо лучше, чем всегда. Музыка на меня хорошо действует, — и, обращаясь к мужу, прибавила:

— попросите вашего друга посидеть со мной, я хочу с ним поговорить. У него чудный голос, и мне знакома песнь, которую он пел: я помню, я читала ее — в альбоме… давно тому назад. Я хочу знать, где он нашел ее.

Риманец подошел, и лорд Эльтон придвинул ему стул около инвалида.