Скорбь Сатаны (Ад для Джеффри Темпеста) - Страница 125

125

Занятый «откалыванием» своего золота, он был поражен ртутными испарениями и умер в страшных мучениях. Было время, когда это известие глубоко опечалило бы меня, но сейчас я едва ли пожалел. Я ничего не слышал о нем с тех пор, как получил богатство; он даже никогда не написал мне, чтобы поздравить меня.

Вечно полный эгоизма, я считал это великим пренебрежением с его стороны, и теперь, когда он умер, не чувствовал чего-либо большего, чем чувствует в наше время кто-либо при потере приятеля, то есть очень мало: действительно, у нас нет времени печалиться — так много людей постоянно умирает! И мы сами с такой отчаянной поспешностью стремимся к смерти! Ничто, казалось, не трогало меня, что не было тесно связано с моим личным интересом; я не оставил привязанностей, кроме смутной нежности к Мэвис Клер. Однако само это душевное волнение было, в конце концов, лишь желанием, чтоб она утешала, жалела и любила меня, чтобы быть в состоянии сказать свету:

«Эта женщина, которую вы подняли на щит славы; и увенчали лаврами, она любит меня, она не ваша, но моя!» Желание было полно чистейшей корысти и чистейшего эгоизма и не заслуживало другого названия, кроме себялюбия.

К этому времени мои чувства к Риманцу также начали подвергаться странной перемене. Его обаяние, его власть надо мной оставались неизменными, но я часто находил себя углубленным против собственной воли в изучение его. Иногда мне казалось, что каждый его взгляд был исполнен значения, каждый его жест заключал в себе странный авторитет. Он всегда был для меня самым пленительным существом, тем не менее какое-то болезненное ощущение сомнения и страха рождалось в моей душе, когда я смотрел на него: мучительное желание узнать о нем больше того, что он когда-либо говорил мне, и в редких случаях я испытывал внезапное необъяснимое отвращение к нему, которое, как яростная волна, отбрасывало меня назад и оставляло полуоглушенным от страха; но чего я страшился — я и сам не знал. Один с ним в широком море, на время отрезанный от всего другого, я начинал замечать многие вещи, которые я раньше не видел, будучи слишком слепым или слишком погруженным в свои собственные стремления. Неприятное присутствие Амиэля, который был главным управителем на яхте, наполняло меня теперь не только отвращением, но и нервным страхом; мрачные и более или менее отталкивающие лица команды преследовали меня во сне; и однажды, нагнувшись через борт судна и смотря вниз, в бездонную морскую глубь, я подумал о странных чудесах Востока и историях о волшебниках, которые силой темной науки делали жертв из людей и, обольщая, совращали их с пути истины. Я не знаю, почему эта проходящая мысль привела меня в глубокое уныние, но когда я взглянул наверх, небо потемнело, и лицо одного из матросов, который вблизи меня чистил медные перила, показалось мне особенно зловещим и угрожающим.

Я двинулся, чтобы перейти на другой конец палубы, когда чьято рука ласково легла мне на плечо, и, повернувшись, я встретился с грустными и великолепными глазами Лючио.

— Не утомились ли вы путешествием, Джеффри? — спросил он. — Этими двумя внушениями вечности: беспредельным морем, беспредельным небом? Я боюсь, что это так! Человек легко устает от своей ничтожности и бессилия, когда он находится на доске между океаном и воздухом. Между тем мы идем с такой быстротой, с какой только электричество может нести нас, и, как оно применено на этом корабле, оно несет нас с гораздо большей скоростью, чем вы можете себе представить или вообразить.

Я не ответил ему, но, взяв его под руку, медленно бродил взад и вперед. Я чувствовал, что он глядел на меня, но я избегал встретиться с ним взглядом.

— Вы думали о вашей жене? — спросил он мягко и, как мне показалось, соболезнующе. — Я избегал, по известным вам причинам, всех намеков на трагический конец такого восхитительного создания. Красота, увы, так часто подвержена истерии! Однако, если б у вас была какая-нибудь вера, вы бы верили, что она теперь ангел!

Я резко остановился и взглянул прямо на него. Тонкая улыбка дрожала на его изящных губах.

— Ангел, — повторил я медленно, — или дьявол? Что она теперь, скажите вы! Вы, который иногда заявляет, что верит в небо и ад!

Он молчал, но мечтательная улыбка еще оставалась на его губах.

— Ну же, говорите! — сказал я грубо. — Вы можете быть откровенны со мной. Ангел или дьявол — кто?

— Мой дорогой Джеффри, — увещевал он мягко. — Женщина всегда ангел — и здесь, и в будущей жизни!

Я горько засмеялся.

— Если это голос вашей веры, то мне жаль вас!

— Я не говорил о моей вере, — возразил он холодным тоном, поднимая свои блестящие глаза к темнеющим небесам. — Я не член Армии Спасения, чтоб выкрикивать свою веру при звуке труб и барабанов.

— Все равно, у вас есть вера, — настаивал я. — И мне чудится, что она должна быть необыкновенной! Если вы помните, вы обещали мне пояснить ее…

— А вы готовы, чтобы принять подобные пояснения? — спросил он несколько иронически. — Нет, мой друг, позвольте мне сказать, что вы еще не готовы! Мои верования слишком положительны, чтоб вызвать даже ваши противоречия, слишком реальны, чтоб подчиниться на мгновение вашим сомнениям. Вы бы тотчас начали возвращаться к слабым, изношенным, старым аргументам Вольтера, Шопенгауэра и Гексли. Маленькие атомистические теории — как крупинки пыли в вихре моего знания! Я могу сказать вам, что я верую в Бога как в Действительное и Положительное Существо, и это, вероятно, есть первый из уставов Церкви.

— Вы верите в Бога! — повторил я его слова, глупо уставившись на него. Он казался серьезным. Он всегда казался серьезным, говоря о Божестве.

125